Стихотворения Михаила Розенгейма - Страница 4

– Немножко бессвязно, – заметил я, прочитавши стихотворение. – Впрочем, это что-то знакомое.

– Я думаю, знакомое, – отвечал мой приятель. – Может быть, ты даже рукоплескал этим фразам вместе с другими… Из «Чиновника», – добавил он особенно презрительным тоном.

Тут действительно представилось мне, что стихотворение напоминало знаменитую тираду Надимова. Из любопытства я справился, и что же? Оказалось, что г. Лилиеншвагер просто переложил в стихи слова Надимова, и переложил с собачьей верностью подлиннику!..

– Но ведь это просто пошлость, – заметил я, стараясь оправдать себя в глазах злого приятеля, – а у г. Розенгейма встречаются мысли, не лишенные значения.

– Не заметил я таких мыслей, – с обычной злостью возразил мой приятель. – Но если бы и так – стоит ли из-за этого приходить в восторг? Ну, попалась человеку неглупая книга, выдрал из нее тираду – и готово стихотворение. Да такие стихотворения я сам могу писать, хотя никогда не занимался стихослагательством. И я думаю, что не найдется теперь ни одного грамотного человека, который бы не смог написать таких стихов, какие пишет г. Розенгейм. Я хоть сейчас готов попробовать.

И, желая доказать свою мысль, приятель мой взял лежавшую на столе книжку «Русского вестника», развернул статью «Несколько мыслей о судопроизводстве» и начал писать стихи на лоскутке бумаги. Через несколько минут он передал мне книгу. На стр. 385 прочел я следующее:

...

В стране, где устраивают железные дороги и пароходное движение, где поощряется устройство и развитие всяких промышленных предприятий, где сняты с народа оковы, препятствующие его свободному труду, где возвышают уровень народного воспитания, где вызывают к деятельности и движению все живые силы; в стране, которая громко просится на полезный и свободный труд, – можно ли еще сомневаться, что в такой стране необходима адвокатура как непременная часть преобразованного судопроизводства, как вернейшее средство в одно и то же время, обеспечить правильность и быстроту суда и открыть народной деятельности новый источник к умножению частного богатства, к полезному занятию множества юных сил?

Когда я прочитал это, приятель мой прочел мне свое стихотворение:

PIA DESIDERIA
Там, где строют дороги железные,
Пароходство растет каждый час,
Предприятья заводят полезные,
Поощряют промышленный класс;
Где оковы с народа снимаются,
Где свободный рождается труд,
Воспитание где возвышается,
К делу, к жизни все силы зовут;
Где повсюду заметно стремление
На свободный, полезный всем труд;
Допустить там возможно ль сомнение,
Что полезен и праведный суд
С непременною адвокатурою,
Как надежнейшим средством – суду
С переделанной магистратурою
Дать и правильность и быстроту,
И труду в то же время народному
Вновь обильный источник открыть
Юных сил к упражненью доходному
И к возможности деньги скопить!..

– Стих мой, конечно, плох, – заметил мой приятель. – Но согласись, что все же ведь он не хуже стиха г. Розенгейма… А какая мысль-то богатая: об адвокатуре!.. Об этом еще никто не писал у нас стихов.

– Относительно мысли я с тобой не спорю, но насчет стиха позволь мне заметить, что тебе никогда не достигнуть той силы выражения, какой обладает г. Розенгейм. Вспомни —

Что, отступники, бесстыдно…
По горбам придется бить.

– Как! ты думаешь, что у меня нет силы выражения? Так ты еще не знаешь меня… Да хочешь ли, я прочту тебе стихи, которые вчера написал. Я их не хотел никому показывать, считая неприличными… Но когда дело коснулось силы выражения, я их прочту тебе.

И он действительно прочитал:

В АЛЬБОМ (Поборнику взяток)
Верно, ты негодяй и мошенник,
Если ты уж решился сказать,
Будто тот есть отчизны изменник,
Кто на взятки посмеет восстать.
Нет, неправда, что тот есть скотина,
Ветрогон и пошлейший дурак,
Кто не алчет высокого чина,
Кто на службе не множит бумаг.
Кто, служа бескорыстно и честно,
Не по взяткам расправу творит
И, преследуя зло повсеместно,
Чистой страстию к долгу горит.
Нет, не он есть отчизны губитель,
Губишь ты ее, злая змея,
Губишь ты ее, вор и грабитель,
Ты, корыстный, рутинный судья.
Патриотом слывешь ты, надменный,
Но отчизну ты хвалишь, – губя…
О, с каким аппетитом, презренный,
По зубам бы я съездил тебя!!!

– Ну, уж это неприлично, – воскликнул я.

– Отчего же неприлично? – возразил мой приятель. – Если по горбам бить позволяется в поэзии, так отчего же и в зубы не съездить? Если иностранцев можно называть бесстыдниками и отступниками, так почему же своего-то не назвать вором и мошенником! Ничего, можно…

– Можно-то, конечно, можно, да что же из этого толку? Ты ведь пишешь все это на смех, и в стихах твоих так и видно отсутствие всякого поэтического чувства, всякой искренности. Напротив, г. Розенгейм, по крайней мере по его собственному признанию, говорит искренно. А, согласись, что благородные убеждения, искренно высказываемые, всегда, заслуживают убеждения, одобрения и поощрения. Ты сам года три тому назад с радостью встречал всякий новый голос, поднимавшийся в литературе в защиту правды и добра. Отчего же ты вдруг так переменился?

– Я вовсе не переменился, – запальчиво возразил злой приятель, – а вы обманули меня. Разумеется, слово должно предшествовать делу; поэтому, услышав ваши возгласы, я и подумал, что если вы заговорили, то, значит, и за дело скоро возьметесь. В этой надежде я и радовался и поощрял ваши возгласы. Но очень скоро они мне надоели, стали смешны и неприятны. Вы меня своими криками поставили в положение человека, которому с утра предложили приятную прогулку. Погода прекрасная, местоположение великолепное, все общество так и рвется вон из комнаты; но между тем все сидят по углам, разговаривая о предстоящей прогулке. Проходит время до завтрака; за завтраком тот же разговор, те же сборы. Все толкуют, что после прогулки и обед будет приятнее. В рассуждениях об этом проходит все время от завтрака до обеда; за обедом все жалуются, что нет аппетиту, оттого что не гуляли; собираются идти после обеда. Но после обеда все дремлют, а потом садятся за карты, все продолжая разговаривать о прогулке. Ну скажи пожалуйста, приятно такое положение? По-моему, коли идти, так идти; а ежели нельзя идти, так нечего и толковать целый день об этом. Да, пожалуй, и толкуй, наконец. Иногда это необходимо. Я сам готов одно и то же целую неделю долбить какому-нибудь дураку, который иначе не может понять, в чем дело. Да только я этим гордиться не буду, Я буду говорить: вот в каком я плачевном нахожусь положении; должен с этаким дураком возиться, который ничего уразуметь не может ранее семи дней, и должен я с ним одну и ту же кашу по семи раз есть… Пожалейте, мол, меня бедного. А у вас-то что делается в литературе? Ведь безобразие. Каждая статьишка фельетонная, хоть бы то было о привилегированной ваксе, непременно начинается стереотипной фразой: «В настоящее время, когда у нас возбуждено так много общественных вопросов…» Сколько уж лет это идет… Всё вопросы задают… Вот, подумаешь, ватага глухих собралась: один другого спрашивает, а никто ни расслушать, ни ответить не может. Да и вопросы-то все такие мудреные: красть или не красть? бить в рожу или не бить? молчать или говорить?.. И кто скажет: не красть или говорить, – пред тем все сейчас и кинутся на колени. Ах, говорят, как ты умен, как ты благороден, как ты велик!.. Ну, что это за безобразие!.. У меня недавно был все тот же шут – Лилиеншвагер и оставил стихи, которыми он гордится, потому что дошел собственным умом до мысли, в нем выраженной. Мысль в самом деле хорошая: не нужно, говорит, таскать платки из чужих карманов. Да вот и самые стихи: