Стихотворения Михаила Розенгейма - Страница 7

К удивлению нашему, мы ничего подобного не встретили в стихотворениях г. Розенгейма. Ни малейшего проблеска какого-нибудь чувства, каких-нибудь стремлений, кроме напряженности животных сил организма, не заметно в эротических его стихотворениях. У него есть, например, стихотворение, обращенное к бывшему предмету любви и начинающееся стихами:

Помнишь, друг мой, как, бывало,
Уложивши мужа спать,
Ты украдкою сбегала
Вниз ко мне… потолковать?

Далее автор вспоминает, как он «лобзал мятежный груди вал», потом

Как, стыдливая, сначала
Тихим ропотом своим
Ты противилась, бывало,
Ласкам бешеным моим;
Как потом, в моих объятьях, —
Что за роскошь, что за пир! (?!)
Забывала строгость братьев,
Ревность мужа, целый мир?

Теперь уж не то, продолжает автор: мы состарелись, браним растленье нравов и прикидываемся целомудренными.

Но затем мы судим строго,
Что ни в ком из молодых
Нет охоты, хоть немного,
Порастлить и нас самих;
Что должны мы в горе нашем
Утешать себя порой, —
Я – модисткою Наташей,
Ты – буфетчиком Фомой…

Предоставляем читателям определить, какого рода чувством могло быть внушено подобное стихотворение.

В таком же характере есть у г. Розенгейма другое стихотворение, «Соседка», очень длинное и разделенное на три части. В первой рассказывается, как он ездит к соседке, чтобы только взглянуть на нее; во второй – как он подсматривал, когда соседка с сестрою купались. Когда они совсем разделись, говорит он, —

Что я видел, сказать не беруся,
Но хоть было средь белого дня,
От восторга и страсти божуся.
Потемнело в глазах у меня…

Кровь кипела во мне ключом, и я бы отдал полжизни, – продолжает он, —

Чтобы в игры их смело вмешаться,
На себе их носить и качать,
К их роскошному телу касаться,
Их чудесные формы ласкать.
Подавляемый этим желаньем,
Чтоб беды не наделать какой (?!),
Не дождавшись конца их купанья,

Как шальной, убежал я домой.

В третьей части того же стихотворения рассказывает автор, как он, узнав, что соседка по ночам прогуливается в саду, перелез через забор, встретил ее; она его спросила, зачем он тут; он смутился. Но —

Щечки рдели, высоко вздымалась
Под капотиком груди волна.
Все в ней негою чудной дышало,
Все манило, звало на любовь.

Кончилось тем, что соседка осталась с ним в саду,

И когда надо было уйти,
С поцелуем его отпустила
И опять наказала прийти.

Так исполнилось желание автора – «касаться к роскошному телу соседки и ее чудесные формы ласкать».

В том же роде и другие стихотворения г. Розенгейма, Воспевающие любовь. В одном он вспоминает, как, бывало, —

Он склонялся к деве страстной
И, забыв про свой бокал,
На груди ее атласной
Беззаботно засыпал.

В другом («Мексиканская песня») он влагает в уста девушке такие стихи:

Я созрела, я готова
Для любви твоей.
Погляди, как в плес прибрежный
Море бьет волной мятежной.
Знаю две волны,
Их тревожнее движенья,
Страстной неги и томленья,
Бурные, полны…

В третьем («Отрывки из повести») изображается женщина, у которой

Белоснежной груди две горячих волны
Буйно бьют о корсет, жаждой воли полны.
И чего не сулит этих воли перелив,
Их мятежная зыбь, их прилив и отлив!..

Прочитавши эти стихотворения, я даже подумал однажды: не имеют ли уже основания слова моего приятеля (любящего иногда выражаться несколько резко), что стихи г. Розенгейма представляют «не совсем ароматное пойло, настоянное на гное общественных ран и на гнилой клубничке»…

Оканчивая этим замечанием нашу донельзя растянувшуюся рецензию, укажем в заключение на одно обстоятельство, которое должно пробудить деятельность наших библиографов. В «Русском вестнике» 1856 года (№ 14, отд. I, стр. 323–326) напечатаны были «Три неизданные стихотворения Лермонтова» с примечанием от редакции, в котором говорилось, что стихотворения эти доставлены ближайшей родственницей покойного поэта, что «они принадлежат к позднейшей поре его жизни и, хотя еще не получили окончательной отделки, однако и в этом виде высоко замечательны». Второе из этих стихотворений? «А годы несутся, а годы летят» – целиком вошло ныне в стихотворение г. Розенгейма «Дума» (стр. 226–228). У г. Розенгейма стихи несколько изменены, именно, вo всех сделано равное количество стоп, чего в «Русском! вестнике» не было. Например, вместо стиха:

Ошибок, утрат, огорчений,

у г. Розенгейма стих —

Ошибок, разлада, утрат, огорчений.

Вместо —

Что сгибло в тумане сомнений,

у г. Розенгейма —

Что сгибло, задохлось в тумане сомнений.

Вместо —

Уста мои чисты и святы,

у г. Розенгейма —

Уста и перо мои чисты и святы.

Стихи —

Всю жизнь я, казалось, старался идти
Дорогой труда благородной,
Стыдился душою торговлю вести
. . . . . . . . .

изменены так:

Всю жизнь неуклонно и честно я шел,
Казалось, дорогой труда благородной,
Не подличал сердцем – стыдился, не вел
Душою торговли, так часто доходной!..

Судя по этим изменениям, можно думать, что не «Русский вестник» ошибся, печатая стихотворения г. Розенгейма под именем Лермонтова, а г. Розенгейм впал в заблуждение, давая окончательную отделку стихам Лермонтова, может быть случайно оставшимся у него в руках, как у приятеля поэта. Впрочем, в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено так много общественных вопросов, когда в нашем обществе проявилось благородное стремление к правде и свету, когда все отделы знания достигли такой высокой степени совершенства, когда на плодотворном поприще библиографии трудится, под предводительством маститого библиофила С. П. Полторацкого, целая фаланга мужей, столь ревностных, как гг. Афанасьев, Булич, Гаевский, Галахов, Геннади, Гербель, Лазаревский, Лонгинов, Л. Майков, Тихонравов и пр. и пр., – в настоящее время, столь чреватое благотворными результатами, добываемыми во всех отраслях человеческого знания, в настоящее время – говорю – вопрос столь великой важности не может долгое время оставаться неразрешенным. Специальные органы библиографии посвятят ему, конечно, целый ряд живых и занимательных статей; но за нами навсегда останется честь открытия столь замечательного факта. Мы с гордостью можем оглянуться на свою рецензию и сказать, что если мы даже и не сказали в ней ничего путного, то все-таки приобрели ею право на внимание потомства, ибо поставили вопрос, который должен занять не последнее место в истории русской библиографической науки.